Голос из блокады. В Музее в Соляном сегодня представят необычный документ

82 года назад, когда вокруг Ленинграда сомкнулось блокадное кольцо, большинства из нас, читающих эти строки, еще не было на свете. Но в то время выпало жить нашим родителям, бабушкам, дедушкам. Мы помним: все, что касается блокады, они всегда воспринимали болезненно остро. В нас самих, наверное, тоже говорит голос блокадной крови, и поэтому мы с таким интересом и так близко к сердцу воспринимаем любые свидетельства, которые раскрывают нам грани той эпохи. В числе таких документов — блокадные дневники. Тем более что их долгие годы прятали подальше от чужих глаз — слишком много в них было откровенного, личного, такого, что даже не всем близким можно было доверить.

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Дневник, который сегодня представят в Мемориальном музее обороны и блокады Ленинграда, после смерти его автора Григория Эрнестовича Зуймача пролежал в семейном архиве почти сорок лет. Во время блокады он был сотрудником студии «Ленфотохудожник». Ушел из жизни в 1982 году, и только в 2015‑м его дочь Людмила-Нелла, жившая в Подпорожье, передала реликвию музею вместе с фотографиями и другими документами отца.

— В нашем музее хранится около восьмидесяти блокадных дневников, и процесс пополнения этой коллекции происходит непрерывно. Каждое из рукописных свидетельств по‑своему дополняет картину осажденного города, а главное — показывает, как ленинградцам удавалось сохранить свое достоинство в нечеловеческих условиях, — говорит начальник научно-просветительского отдела музея кандидат исторических наук Юлия Буянова.

О феномене блокадных дневников сказано уже очень много. В тяжелейших условиях они служили своего рода психотерапией: давали возможность хоть как‑то отвлечь себя от мрачной действительности. А для тех, кто чувствовал, что пережить это смертное время им не суж­дено, дневники становились своего рода завещанием…

Когда в руках музейщиков оказался дневник Григория Зуймача, они сразу же поняли: документ очень ценный. В том числе и потому, что в нем содержится немало точных подробностей о том, что и сколько стоило на толкучках блокадного города, где и какие товары или продукты можно было найти и выменять. Выдержки из дневника использовались на выставках, сотрудники музея цитировали его в своих лекциях, однако прошло еще несколько лет, прежде чем исторический документ увидел свет, снабженный научным комментарием, документами и фотографиями из коллекции музея. Издание назвали «Человек переживающий».

Дневник небольшой по объему, он фиксирует несколько месяцев 1942 года. Причем в течение двух месяцев Зуймач делал записи ежедневно, практически без пропусков. Потом — все реже, последний раз — 24 сентября. Часть дневника написана простым ­карандашом, часть — чернилами…

Автору на тот момент было 37 лет, он жил с матерью в доме № 96 по Невскому проспекту (в то время проспект 25‑го Октяб­ря), на углу улицы Маяковского, а работал на Невском, 42, — напротив Гостиного двора. Зуймач употреблял оба названия главной улицы города, но чаще у него все‑таки звучал Невский.

Первая запись сделана в канун нового, 1942-го, года. «8 вечера. Тарелка супа, пшенная каша и стопочка вина. Хорошая встреча. Это давно обещанное за изготовленную печь-плиту… Лег спать и спал так, как давно не спалось, до 10 утра 1 января. С Новым годом, с новым счастьем. Но этого счастья еще нет… Трескучий мороз. В магазине пусто. Но счастье ожидается с каждым днем. Продукты должны подвезти в ближайшие дни».

На следующий день автор сообщал, что отправился на толкучку в Кузнечном переулке. Сам Кузнечный рынок уже не работал. «Все на обмен — деньги не существуют. Дрова — хлеб, печка-буржуйка — хлеб…»

— Главная особенность этого дневника — юмор вроде бы в самое неподходящее время, — отмечает Буянова. — Сегодня он порой может показаться довольно циничным, однако такова была защитная реакция психики. Григорий Зуймач понимал и неоднократно отмечал, что и он мог в любую минуту оказаться в числе умерших от голода. Насмешка над смертью делала ее чуть менее страшной…

Чего лишь стоят такие строки, написанные в начале января 1942‑го: «Покойники эвакуируются, кто на Волково, кто на Красненькое в гробах, чаще всего без всего, под тряпьем, запряжены с парой или одиночкой, но не лошадьми, нет! Бедными родственниками или знакомыми. Вырыть могилу — похоронить 2 кг хлеба + 200 – 300 денег. Нет, помирать не стоит».

Спустя еще несколько дней: «6 утра. Укрывшись с головой, сплю. Мама подходит, спрашивает: ты еще жив? Говорю: жив, пока не собирался помирать. Но это может случиться и не собираясь…

И все‑таки самое ценное в дневнике другое: в нем показано, как ленинградцы помогали друг другу, чтобы выжить. Иногда для спасения жизни было достаточно самых простых действий или даже слов. Поддержка, оказываемая другим, помогала держаться и самому, — говорит Буянова.

В самое холодное время в комнату, где вместе с мамой жил Григорий Зуймач, перебрались еще и соседки по квартире. В их комнатах от обстрелов вылетели стекла, забить их фанерой было некому, да еще и дрова неизвестно было где взять… Одна из соседок, Шура, работала на заводе «Красная Заря», другая — Лида, в продуктовом магазине на Большой Зелениной улице. Автор упоминал, что «их магазин начали было громить, но не успели». А еще вместе с ними жили Нюра и Катя, но про них в дневнике информации совсем мало. «В комнате вроде постоялого двора», — с иронией отмечает Зуймач.

Судя по записям, все друг другу помогали, чем могли. Делились своими продуктами, приносили на всех воду. Когда кто‑то из этой импровизированной общины ослабевал и не мог ходить, остальные за ним ухаживали.

«У меня как у врача спрашивают, не умрут ли они, — читаем запись в дневнике. — Я отвечаю уверенно, что нет. Подбадриваю, просят заходить умоляющим голосом. Обещаю. Хочется их вытянуть до конца, не только их. Себя и остальных».

А семье Михельсонов из 19‑й квартиры Григорий Зуймач спас жизнь. Когда он зашел к ним, мать, две дочери и семилетний сын одной из них лежали в одной постели в холодной нетопленной комнате и готовились к смерти.

«Мрачная картина, даже более, ужасная, — констатировал Зуймач. — Все обессилели настолько, что не могут себя обслужить… Да, без посторонней помощи их ожидает голодная смерть… Я ничем не обязан этой семье, но мне прос­то жаль людей, мне кое‑кто и кое в чем помогает преодолеть, пережить время, и я решил помочь им».

Помощь‑то была нехитрой: он принес немного глицерина, и «последние крошки хлеба были помазаны им и съедены с такой жадностью и восторгом, которые трудно описать». Выручил с дровами…

Семья была спасена, летом 1942 года она эвакуировалась из Ленинграда. Спустя несколько месяцев, в октябре, уехал из осажденного города и автор дневника. Местом его работы стал Новокраматорский машиностроительный завод, который тогда находился в подмосковной Электростали. Сначала трудился там слесарем, потом — бригадиром инструментального цеха. Благо что технические навыки и знания были: в начале 1930‑х годов Григорий Зуймач окончил машиностроительный факультет Ленинградского инженерно-экономического института.

Вновь на берега Невы после ­войны он не вернулся. Перебрался в Ригу, работал заведующим редакцией документальной и справочной литературы в объединении государственных издательств. Подробностей мало. Увы, когда его дочь передавала дневник в музей, она очень скупо рассказала об отце. Когда ее стали разыскивать, по оставленному ею номеру телефона никто не отозвался. Связь оборвалась. Людмила-Нелла (дай бог ей здоровья!) даже не знает, что блокадный дневник ее отца стал достоянием широкой публики.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 168 (7497) от 08.09.2023 под заголовком «Голос из блокады».