Чудо всегда богочеловечно

Проще всего аппелировать к общепринятому мнению: не могут-де рыбы летать, потому что никто не видел летающих рыб, ни один человек в моем окружении никогда о них не рассказывал, ни в каких книгах о них не читал я. Но вот однажды я включаю National Geographic, открываю Брэма, залипаю в «Ютуб» — и узнаю про летучих рыб: оказывается, они в случае опасности могут выскакивать на пять метров в высоту и планировать на расстояние до 400 метров. Значит, чудеса случаются? Нет, просто наш опыт ограничен нашим кругом общения, нашей эрудицией, нашим информационным пузырем.

Выходит, что «обычное» — это не то, что соответствует моему опыту, а то, что соответствует некоему более всеобщему опыту, который зафиксирован в научном знании. Это знание отличается от индивидуального тем, что претендует на всеобщность и необходимость, но при этом допускает (или даже предполагает), что его объект не изменяется с течением времени. Поэтому в научном суждении всегда есть нечто неизменное и нечто постоянно изменяющееся. Но и то и другое вытекает из природы опыта. Например, тезис «рыбы живут в воде» исходит из невозможности такого опыта, при котором мы бы могли встретить рыб, которые живут только на суше. Однако наше знание о рыбах и о том, в какой именно воде они могут жить, постоянно изменяется. Видите, в чем здесь лазейка для чуда? Если в научном суждении всё же есть нечто неизменное, если есть пафос «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», то чудесным окажется открытие, которое перевернет знание, считавшееся неизменным. С этой точки зрения, опытно зафиксированное вращение солнца вокруг земли, обнаружение останков homo sapiens в слоях кембрия, удачная разведка нефтяных месторождений на Восточно-­Европейской равнине, несомненно, являются чудом. И ученые могут довольно ухмыляться только потому, что считают это совершенно невозможным. Ну а что если это возможно?

Я думаю, что ученые неправы, потому что они вообще некорректно оперируют (если оперируют) категориями «возможности — невозможности». Ученый работает с тем опытным материалом, который находится в его распоряжении, и если ­что-то не соответствует его «абсолютному» опыту, то он имеет столько же прав отбрасывать этот факт, как и обыватель с его «относительным» опытом. То есть, конечно, никаких таких прав он не имеет. Если он будет объяснять то или иное отклонение «сбоем настроек», «ошибкой при проведении эксперимента», «неправильной методологией», то он всё же никогда не сможет достичь такой точности настроек, такой чистоты эксперимента, такой идеальной методологии, чтобы интерпретировать факт, противоречащий набору незыблемых истин, если этот факт всё же имел место.

Но и мы, критики науки, тоже неправы, если считаем, что невозможный с точки зрения науки факт является чудом. Нет, он просто является фактом, который наука не способна описать — скорее всего, потому, что волюнтаристски объявила его невозможным. Мы же должны обратиться к более высокому уровню объяснения чудесного — философскому. Философия открыта для чудес, но, с её точки зрения, нет ничего невозможного. Действительно, в нашем опыте нет ничего неизменного — он текуч и непостоянен, мы всего лишь выхватываем отдельные фрагменты этого бесконечного потока. Неизменным является только наблюдатель и его «оптика», набор субъективных инструментов, с помощью которых мы смотрим на этот мир, с помощью которых получаем всё многообразие приходящего к нам опыта. Естественно, что мы не можем накладывать никаких ограничений на то, что мы можем увидеть, услышать, узнать, только потому, что это невозможно экспериментально подтвердить или опровергнуть. Если вода превращается в вино, то само по себе это не чудо, а всего лишь факт, который мы должны принять, если он произошел. Единственным условием для его верификации является наличие у нас инструмента постижения. Если мы способны попробовать воду, а спустя полчаса вино из того же сосуда и сравнить их вкус, то превращение чудом не является.

Но что же тогда такое чудо с точки зрения метафизики? Смотрите. Если я способен ­что-то чувственно воспринять, то это ­что-то находится в пределах мира, а значит, существует по законам мира, а значит — не является чудом. Если я способен нечто помыслить, то это нечто тем более нечудесно, потому что может быть описано в логических категориях. Выходит, для того, чтобы признать возможность чуда, нужно признать в человеке наличие некой способности, позволяющей ему видеть то, что находится за пределами чувственно воспринимаемого мира. Можно назвать эту способность интеллектуальным созерцанием, можно боговидением, духовным видением — суть в том, что человек имеет или обретает духовные очи, чтобы видеть Бога лицом к лицу. Мы знаем, что некоторые святые отцы считали боговидение настолько важным элементом религиозной жизни, что отказывались признавать тех, кто этой способности не имеет, христианами (наиболее радикальный пример — Симеон Новый Богослов). И правда: если я не вижу Бога, если не вижу Его действия во мне и в мире, то я не способен различать добро и зло, не способен поступать нравственно или безнравственно, я лечу по жизни, как потерявший управление беспилотник. Да, полет продолжается, но цель неизвестна и бессмысленный конец неизбежен.

Но чем это полезно для нашей темы? Ведь чудо — это по определению то, что входит в наш обыденный опыт, то есть опыт именно чувственный, слитый с законами этого мира. Ведь называем же мы чудесами исцеления, которые совершает Христос при жизни, умножение хлебов, хождение по водам, превращение воды в первосортное вино? Ведь все эти чудеса были очевидны для многих: их видели отнюдь не только апостолы (впрочем, и апостолы еще далеко не были теми святыми, которые теперь смотрят на нас с икон), не только люди благочестивые их видели, но и всякие религиозно индифферентные зеваки, неправильно религиозные фарисеи и саддукеи, наконец, язычники, римские солдаты и представители имперской администрации. Ну а чудеса, которые творили святые постновозаветной эпохи? Те чудеса, которые совершаются у мощей святых, у чудотворных икон или просто по молитве к святому? О­пять-­таки, чаще всего просящий — далеко не идеал святости, однако получает помощь святого.

В ­том-то и дело, что применительно к чуду лучше всего работает принцип «смотреть и видеть — это не одно и то же». И не только в том смысле, что созерцатель чуда не догоняет его подлинного содержания. Может быть, даже и догоняет. В конце концов, мы все способны сконструировать логическую последовательность «я помолился — я получил исцеление — значит, Бог действует». Однако «смотреть» и «видеть» — это еще и указания на различные способности человека и различные уровни бытия, с которыми он соотнесен. Человек «смотрит» с помощью чувств и разума — и «усматривает» мир, или, говоря по-богословски, тварь. Даже Бог в таком смотрении оказывается лишь частью мыслительной конструкции. Это гениально показал Иммануил Кант в своей «Критике чистого разума»: идея Бога нам совершенно необходима для того, чтобы мыслить, без этой идеи всё разваливается, но это не означает, что этой идее соответствует ­какой-то опыт, то есть из этого не следует, что Бог есть. Подлинным доказательством бытия Божия является только «видение», включение опции духовного созерцания. Как это созерцание функционирует, описано у т. н. отцов-­платоников (прежде всего Дионисия Ареопагита и мыслителей, на него опирающихся, например Каллиста Катафигиота или Григория Паламы): ум обращается на самого себя, очищаясь от всего привходящего и страстного, становится единым, поскольку не созерцает ничего, кроме себя, прекращает всякое действие, но именно в таком состоянии оказывается способен видеть то, что за его пределами, то есть Бога. Именно в таком только состоянии человек и может отличить то, что происходит в мире, процессы тварного космоса, от Божественного действия в нем, в этом мире. Именно он способен в чудесном событии разглядеть Чудотворца.

Подведем итоги. Чудо — это не отклонение от опыта, это не эмпирическое расхождение с научной истиной, но это и не то, что мы считаем Божественным вмешательством. Чудо — это такое действие Божие в мире, которое мысленно предполагается в эмпирически необычном событии, но которое можно распознать только духовными очами. Чудо всегда богочеловечно: в нем всегда есть природная закономерность, то, что не выходит за рамки тварного бытия, но также и Божественная благодать, которая всё устраивает так, чтобы необычное событие стимулировало нас к богообщению. В этом смысле чудо — это уже распознанное нами повеление самосовершенствоваться, двигаясь к Творцу. Повеление, которое мы вполне можем и проигнорировать.