Марина Цветаева как воительница и миротворица

Где правда?

«Была мне голова дана»… Поэт ассоциируется с сердцем, душой, чувствами. Но начиная с Пушкина мы знаем, что это не так, он говорил, что поэзия — это мысль, вооруженная рифмами. В «Онегине» Пушкин говорит о том, как пишет: «Прошла любовь, явилась муза, / И прояснился темный ум». Иначе говоря, когда поэтом владеют слишком сильные чувства, ему трудно писать; поэзия, так же как и любое искусство, — умственная деятельность, а чувства мешают нам думать. Поэтому Цветаева говорит о себе метонимией: предмет обозначает поэта, и этим предметом является именно голова, а не сердце или душа. По прекрасной поэтовой голове стучат «в два молота… корысть и… злость». — «Вы стучите по голове моей как молотками, и это жестоко!» Этот образ вызывает у нас боль. Также она обозначила боль своих противников, потому что любой рассердится, когда у него гвоздь торчит в сапоге или в горле кость застряла.

Голова на блюде

Насилие над поэтом состоит в том, что от этой Богом созданной головы требуется симбиоз трех вещей: пошлости, скуки и посредственности. «Сделайся как мы — и тогда мы оставим тебя в покое»: «Вы с этой головы — к Создателеву чуду / Терпение мое, рабочее, прибавь — / Вы с этой головы — что требовали? — Блуда! / Дивяся на ответ упорный: обезглавь».

Позже в стихотворении появится Иродиада с головой Иоанна на блюде. У Цветаевой еще в ранних стихах есть образ обезглавленного Иоанна Предтечи как напоминание о том, какие страшные жертвы требует себе похоть: «С головою на блещущем блюде / К­то-то вышел. Не я ли сама? / На груди у меня — мертвой грудою — / Целый город, сошедший с ума!»

Цветаева, столько чистых, высоких точных слов сказавшая о любви, о страсти — телесно воплощенной любви, хорошо знала страшный соблазн сладострастия. История смерти Иоанна Крестителя была у нее очень четко связана с темой похоти. Иоанна Крестителя посадили в тюрьму за то, что он обличал Иродиаду и Ирода: нельзя при живом муже становиться женою другого человека. Ему этого не простили. На эту тему были написаны опера Рихарда Штрауса, пьеса Оскара Уайльда, и везде поступок Саломеи, дочери Иродиады, объясняется не только послушанием матери, но и этим страшным, гибельным, разрушительным для человека искушением сладострастия.

«От этой головы… требовали… блуда». Толпа хотела, чтобы она любовь, единственную, высокую и очень избирательную, разменяла на мелкую монету сладострастия. В стихотворении 1917 года она говорит: «не я ли» стою с этой головой на блюде? На пути у каждого человека возникает это искушение. У Цветаевой есть «ответ упорный: обезглавь». Вспомним, как в Евангелии Господь нам говорит: искушает тебя рука — отруби руку, искушает глаз — выколи глаз. Лучше самой без глаз остаться, чем быть причиной — через собственный грех— усечения головы великого пророка. «Вы с этой головы, уравненной — как гряды / Гор, вписанной в вершин божественный чертеж, / Вы с этой головы — что требовали? — Ряда. / Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь!»
Здесь мы должны увидеть Коктебель и голову поэта Максимилиана Волошина. Еще там есть профиль Пушкина, его можно увидеть с моря. Головы поэтов вписаны, как сами горные вершины, в Божественный чертеж мироздания. Но толпа требует от этой головы встать в ряд и не высовываться. «Делай то, что тебя просят: украшай нашу жизнь! Нам не нужны „божественные“ слова, говорить надо понятно, для народа, нормальное ­что-нибудь, человекоразмерное». Но Цветаева говорит: нет! Обезножьте, но «в ряд» не встану. Поэт всегда торчит из этого ряда, как горная вершина.

Домострой или Днепрострой? Лиры строй

Дальше противостояние закручивается еще больше. Цветаева говорит, что голова поэта настроена «как лира: / На самый высший лад: лирический». Но тут голос толпы прямо звучит в стихотворении и перебивает её: «— Нет, стой! Два строя: Домострой — и Днепрострой — на выбор!»

Толпа всегда ищет простых решений. Надо очертить два противоборствующих стана и допросить: ты за кого? За красных или белых? За ту страну или за другую? За свободу или дисциплину?

Но невозможно ограничить выбор домостроем или Днепростроем. Основные горячие дискуссии в эмиграции происходили по вопросу, надо ли возвращаться в Россию. А Цветаева им отвечает — «лиры строй». Это нечто совершенно непонятное обывателю. У него всё нормально разложено: тут за красных, тут за белых. Что за «лиры строй», который она противопоставляет бинарной логике, той, что и сегодня нами владеет?

Лира, кифара — это струнный инструмент, с которым всегда изображался бог Аполлон. Компания Аполлона — самые прекрасные музы. Они образуют порядок искусств так же, как настроенная лира образует порядок человеческой души и порядок мироздания. Пифагор учил, что есть музыка небесных сфер. Неподвижные небеса, к которым крепятся солнце и светила, издают музыку. Данте позже расскажет, что поют они про любовь, которую нельзя разменять на мелкую монету: про любовь к Богу, к человеку, к самому себе, то есть к собственной душе, которую не надо уничтожать простыми решениями и дешевыми поступками.

«Лиры строй» — это тот образ жизни, за который билась Цветаева. Если она за ­что-то и воевала, так это за право человека слышать себя, давать дышать и звучать собственной душе. И чтобы она звучала не в согласии с общественной ситуацией, когда один хор поет одно, другой — другое, и ты выбираешь, куда примкнуть. Нет, поэт всегда слышит музыку мира, звучание небесных сфер, те музыкальные волны, которые, как Блок говорил, прокатываются по глубине жизни. И только так можно и нужно настраивать свою душу.

Не думайте, что эта чудесная задача только для поэтов, гениальных, великих, талантливых, а мы люди простые, нам нужно понимать, что правильно, и этому следовать. Нет, потому что поэт — это человек, каким его задумал Бог, и Он хочет от нас простых и недостижимых вещей, например свободы. Не петь с чужого голоса в красном или белом хоре, не свистеть в чужую дудочку, а самому настроиться на строй мироздания и звучать в мировом оркестре. Бог хочет от нас не такой любви, которая выражается в сентиментальности, а такой, которая позволяет человеку гореть и быть способным на жертвы. Сам Господь нам показал Крест как образ совершенной любви, самозабвения ради других людей.

А дальше Цветаева просто плачет. «И с этой головы, с лба — серого гранита, / Вы требовали: нас — люби! тех — ненавидь! / Не все ли ей равно — с какого боку битой, / С какого профиля души — глушимой быть».

В. Жуковский, разбирая бумаги Пушкина после его смерти, был потрясен тем, что те строчки, которые казались самыми легкими, воздушными, как птица поет, — именно для них в черновиках было больше всего вариантов, зачеркиваний. Самые прозрачные и легкие слова даются поэту страшным трудом, и этот труд — умственный.

У Цветаевой было пламенеющее сердце, но при этом совершенно ясный, точный, холодный и уж ни в коем случае не воспаленный ум. Цветаева видит и знает, что эта простая дилемма — «нас — люби! тех — ненавидь!» — она является источником постоянной и неиссякаемой заразы в человечестве.

Орфей обезглавленный

Дальше поэтесса говорит очень важную вещь. В этом стихотворении два слова выделены курсивом. Цветаева так иногда делает, когда ей нужно заострить, подчеркнуть интонацию: «Бывают времена, когда голов — не надо. / Но слово низводить до свеклы кормовой — / Честнее с головой Орфеевой — менады! / Иродиада с Иоанна головой!»

Что значит: «Бывают времена, когда голов — не надо»? Мы только что говорили про голову поэта, которая, как скала, возвышается над средним уровнем человечества. И это так и есть, но, с другой стороны, ХХ век слишком много апеллировал к чувству. Цветаева говорит о том, что в её время — 1935 год — миром управляют дешевые слова. Она понимала, что жить невозможно не только без волшебной «поэтовой» головы, но и без своей собственной. Если ты думаешь, что за тебя всё придумают и ты будешь только следовать инструкциям, это конец.

Самые горькие слова в этом стихе: «Но слово низводить до свеклы кормовой…» и далее. Можно перевести это так: обращаться с Божественным словом и словом языка и поэта, как с кормом для скота, — это гораздо хуже, чем оторвать человеку голову. Цветаева вспоминает двоих обезглавленных великих людей. Орфея растерзали нимфы — менады, его голову и лиру они бросили в воды реки Гебр. Цветаева про это помнила всегда. После смерти Блока она пишет стихотворение: «Не эта ль, / Серебряным звоном полна, / Вдоль сонного Гебра / Плыла голова…»

Голова Блока мертвого, голова поэта — это всегда голова Орфея, обезглавленного менадами. Струнной музыке, отец которой Аполлон, противостоит музыка духовая. Свист свирели, флейт и прочих духовых инструментов всегда сопровождает Диониса. Струнная музыка в античной литературе — это образ строгого лада, когда мы подстраиваемся к мирозданию. А темная, завораживающая, глубокая, как будто подземная духовая музыка — это всегда музыка Диониса, музыка опьянения и экстаза, опасного состояния, когда мы находимся в толпе.

Безымянные менады бегут за своим прекрасным Дионисом, они опьянены и поэтому способны разорвать на клочки несчастного Орфея. Вот что значит «слово низводить до свеклы кормовой».

Образ Пушкина у нас вынырнет вновь в последней строфе этого стихотворения. Вы помните горестное его стихотворение: «Паситесь, мирные народы! / Вас не разбудит чести клич. / К чему стадам дары свободы? / Их должно резать или стричь». Такие страшные слова! Так же и цветаевское слово, низведенное до «свеклы кормовой». Поэт приходил бросать семена свободы. Конечно, это притча о сеятеле…

Грех нашего времени, что уже нет божественного уважения к слову, нет ощущения драгоценности слова. Ни свои слова, ни чужие не воспринимаются как ­что-то, к чему нужно отнестись серьезно. Все это погремушки и «кимвал бряцающий». Поэтому Цветаева говорит: «Лучше голову мне оторвите, как Орфею и Иоанну Крестителю, чем жить в мире, где слово ничего не стоит. Где слова никто не слышит и не предполагает никакой ответственности за свои слова».

Страшнее чумы и вой­ны

Стихотворение потрясающе полифоничное. Мы видели, как в четвертой строфе прорвался голос толпы, когда ей сказали: выбирай быстро, «домострой или Днепрострой». А она сразу задает вертикальное измерение — «лиры строй» — как лира, настроенная на небеса. И вот когда она уже настеналась-­наплакалась, тут звучит голос Пушкина.

Это похоже на то, как Данте в Первой песни «Ада» («Божественная комедия») встречает Вергилия. Он, Данте, в сумрачном лесу, вокруг него очень всё жутко: это чаща, почти ничего не видно, и из этого страшного леса выходят сначала рысь, потом лев, потом волчица. И он понимает: сейчас эта волчица его сожрет. И в эту секунду он видит ­какой-то образ человека, фигуру. И он кричит: «Спаси меня! Я не знаю, кто ты такой! Ты человек или тень — это не важно, спаси!» И тот приближается, и видно, что это Вергилий. Он берет Данте за руку, и тот, радуясь, говорит: «Ты мой любимый поэт!»

У нас у всех бывают времена, когда мы совсем одиноки. Ни один близкий человек не придет, тебе руку не протянет, так получилось, что ты совсем один. И сейчас тебя сожрут эти страшные звери, которые олицетворяют самые страшные грехи. И в эту минуту придут Пушкин, или Данте, или Бродский, Мандельштам (каждому — свой), потому что слова любимого поэта — это то, что у нас отнять нельзя. Здесь происходит то же самое: когда Цветаевой становится так плохо, что дальше уже некуда, когда вспоминается Орфей обезглавленный и Иродиада выходит с отсеченной головой Иоанна Предтечи, она слышит голос Пушкина: «Поэт! не дорожи любовию народной…» И дальше: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум…» Цветаева возражает Пушкину: «Но у царей — наложниц / Минута». Одна из самых страшных вещей — это бег времени. Про это сказала Анна Ахматова: «Что вой­ны, что чума? / — конец им виден скорый, / Их приговор почти произнесён. / Но кто нас защитит от ужаса, который / Был бегом времени ­когда-то наречен?»  И у самой Цветаевой: «О, как я рвусь тот мир оставить, / Где маятники душу рвут».

Почему минута такой страшный враг? Вернемся к Пушкину. В первой главе «Онегина» всё время повторяется звон часов: «…звон брегета им доносит, / Что новый начался балет». Или он гуляет, а в это время брегет звонит, что ему пора обедать: «К Talon помчался…» Онегин всё делает по часам. Это очень современный деловой человек. У нас у всех есть будильники в телефоне. Он прозвенел — мы подрываемся и бежим.

А Татьяна живет по звездам: «Она любила на балконе / Предупреждать зари восход, / Когда на бледном небосклоне / Звезд исчезает хоровод…» Татьяна смотрит не на часы, а на небо. И Цветаева в очень горестном стихотворении говорит, что жить можно двумя способами: либо мы смотрим всё время на часы (мы занятые люди, у нас дела, проекты), но это тупиковый путь. Потому что минута вырывает из рук у нас то, что есть, и не дает нам жить, дышать. Выход только один — вырваться из этого порядка щелкающих минут. Сдать всё заранее. Цветаева говорит: то, что я выбросила сегодня, нельзя вырвать из моих рук завтра. Это логика самурая: он бесстрашен и может всё, потому что он уже умер и его уже не беспокоит этот вопрос. Поэтому он проживет долгую жизнь и совершит великие дела. А если всё время думать, «сколько мне осталось», будешь только бояться и дрожать.

Она говорит, что царь, конечно, хорош, но у царя «наложниц минута», то есть он всё равно очарован, как Соломон или Давид, своими наложницами, очарован временем. Он живет в плену у времени, потому что он только человек. И она как бы Пушкина дополняет, доводит до логического конца. Пушкин говорит: «ты царь», а Цветаева говорит: «Бог — один». То есть царственное одиночество земного царя или земного гения — это ничто по сравнению с божественным одиночеством Бога.

Кто как Бог?

И вот тут стихотворение делает последний поворот и — самый главный. Мы слишком далеко ушли от политической повестки: «двух станов не боец». Цветаева нас возвращает к этому очень элегантно: «Бог — один. Тот — в пустоте небес. / Двух станов не боец: судья — истец — заложник — / Двух — противубоец! Дух — противубоец». Бог сделает так, как сделает, по ­какой-то совершенно непостижимой логике, потому что так нужно, а не потому, что эти хорошие, а те плохие. Он ни за кого, ни за красных, ни за белых. Мы понимаем, что Бог — Судья. И очень часто мы, так по-человечески, рассуждаем, что Он тех, кто нам нравится, конечно, поддержит и оправдает. А тех, кто не нравится — мне лично, — Он накажет. Но это не так. Потому что суды Божии — это не наши суды, и Его пути — это не наши пути. Это значит, что раз Бог судья, то я не могу судить. Но мы всё время выносим суждения.

Подруги мои, монахини, напомнили мне такое слово из Послания апостола Иуды, которое я ношу в сердце. Там сказано, что Архангел Михаил, когда он спорил с сатаной за тело Моисеево, не произнес на него укоризненного суда, но сказал: «Да запретит тебе Бог!» Почему? Именно потому, что он Ангел света. Как только он начнет осуждать ­кого-то и клеймить, он перестанет быть слугой Бога нашего. И Цветаева говорит, что Божий суд — это то, что запрещает нам судить и должно навсегда освободить нас от вынесения суждений и всяческого осуждения.
Дальше она говорит, что Бог — истец. Бог и Судья, и Он — Истец. Он приходит к нам и просит нас: «Поступите наконец по-человечески! Уберите злобу из своего сердца! Проснитесь, пожалуйста!»

«Истец — заложник» — и это тоже очень важное слово, потому что в каждом, кто страдает, умирает, гибнет Сам Бог. Мы прекрасно понимаем, что нет такого человека, который бы был абсолютно отторгнут от любви Божией. Человек может мне лично бесконечно не нравиться, но Б­ог-то его всё равно любит и слезами плачет, когда он страдает. И поэтому Бог заложник.

И дальше: «Двух — противубоец!» Бог не бьется ни на какой стороне, Он низводит Себя до состояния не только Истца, который просит истины, но Заложника, которого мучают и могут убить. Он добровольно идет на это, чтобы мы перестали быть бойцами. «Двух — противубоец!» И последние слова: «Дух — противубоец». Это та правда жизни, которая так нам страшна. Это очень хорошо понимают поэты, то, что мы никак не можем понять, потому что нам мешает страх. А поэт, наоборот, говорит: ты человек! ты маленький, ты никому не видный, незаметный, но от тебя зависит судьба мира. Иеромонах Иоанн (Гуайта) говорил: «От того, как ты ведешь себя в метро в час пик, зависит судьба мира».