Мы не знали, на что шли

Раньше хорошая была древняя монашеская традиция  — приходил человек в  монастырь  и  не  рассказывал о  своей предшествующей жизни, не  говорил ни  об образовании, ни  о  семье. Почему? Потому что теперь у  него новая, монашеская семья, важно нам придерживаться этой традиции даже  в  личных размышлениях. Кто мой самый ближний? Мои сестры во  Христе. В  воспоминаниях есть что-то лукавое: рассказывая о  том, что  было, легко перестать размышлять о  том, что будет, каков конец,  а  это куда важнее. Оглядываясь назад, только и  понимаешь, что  даров-то в  жизни было много, но  исполним  ли мы их  в  своей жизни в  полной мере? Вот чего боишься.

А  если вспоминать прошлое, как путь личной веры, то  тут, пожалуй,  на  память приходит, прежде всего, моя глубоко верующая прабабушка Марина.  Она родилась в  1903  году в  казачьей семье и  была  воспитана в  православной традиции, пронесла веру через годы испытаний. Помню,  что я, засыпая, видела бабушку молящейся и, просыпаясь, снова заставала  её за  молитвой. Меня маленькую водили в  храм святого праведного  Иова Многострадального , там  же крестили, там и  причащали. Там рядом  похоронен мой дед, погибший при обороне Ленинграда в  1941-м. Каким-то  молитвам специально меня не  учили. Но  какую-то свою детскую молитву  я  произносила. Родители тоже иногда ходили в  храм, скорее в  виду традиций и  воспитания, но  помню, что крестики носили всегда,  а  если я  ехала на  спортивные сборы, пришивали мне крестик  к  платью с  внутренней стороны.

Однажды прабабушку обокрали, вынесли всё,  что нашли более-менее ценного, в  том числе иконы. Достать новые  не  представлялось возможным. Но  мы съездили в  Псково-Печерский монастырь и  привезли ей фото иконы на  картонке. Как она обрадовалась! Потом  и  отпевали её с  этой иконочкой.

Но, конечно,  период сознательной религиозности, духовного поиска у  меня наступил позже, в  юности. Сейчас многие родители жалуются, что ребенок, который воспитывался в  вере, причащался, может, даже учился в  православной школе, в  какой-то  момент вдруг отходит, так доказывая свою независимость. В  наше время  было всё наоборот. Вера была под запретом. Мы искали веру.  Собирали Евангельскую истину по  крупицам. Религиозной литературы не  издавалось, и  для меня квинтэссенцией русской религиозной мысли на  тот момент стало  творчество Фёдора Михайловича Достоевского.

Причем, интересно, позже я  узнала, что  путь к  вере через художественную литературу, в  частности через Достоевского,  — это путь не  только многих русских людей, но  и  православных других стран. Помню, к  нам приезжали монахи с  Афона,  из  монастыря Симонопетра, духовные чада старца Эмилиана (Вафидиса), который недавно  почил. Все они были из  верующих семей, воспитанные на  церковных  традициях греческого общества и, тем не  менее, рассказывали, что когда  они в  юности спрашивали старца Эмилиана, что им читать, какой  том «Добротолюбия» выбрать или другое из  произведений святых отцов, старец  им отвечал: «Читайте Достоевского». Мы даже вместе съездили в  Александро-Невскую  лавру на  могилу его и  отслужили панихиду.

Что меня больше всего  поразило в  юности в  книгах Достоевского, так это образы русского  старчества. И  пусть специалисты в  области патристики видят в  нем  чуть  ли не  эзотерические и  даже масонские корни, но  на  фоне моего тогдашнего глада духовного эти художественные образы евангелистских ответов  на  вечные вопросы очень много значили. А  вопросы эти были  те  же, что всегда стоят перед человеком ищущим: вопрос любви,  красоты в  этом мире, гармонии, смысла жизни, в  конечном счете.  Конечно, художественная литература  — это как мягкая пища, молоко для  младенца. Но  ведь я  и  была в  тот период в  духовном смысле младенцем. Каждому возрасту, каждому этапу жизни должны соответствовать  свои способы познания.

Я закончила школу и  хотела  поступить, например, на  философский факультет или стать врачом, чтобы служить  людям, но  бабушка выбрала для меня очень земную прагматическую профессию  и  настойчиво порекомендовала поступать на  юридический факультет. И  я  пошла.  По  послушанию. Сейчас принято рассуждать, что детям надо непременно давать  свободу выбора. Может, это и  так, с  какой-то точки зрения,  но  мой опыт показывает, что когда поступаешь по  послушанию, Господь  обязательно обернет это во  благо, и  такое, которое своеволием не  получить. Вот и  я  со  своим юридическим образованием оказалась полезной.  В  это время решались вопросы по  передаче изъятой церковной собственности,  многим священникам нужна была грамотная консультация. Это сейчас юристов полно,  а  тогда, в  девяностых, с  этим была проблема. На  этом  безрыбье и  рак (это я  про себя) оказался рыбой. Несколько  зданий удалось вернуть. Я  еще во  время учебы начала работать  юристом в  Духовной академии, куда меня позвал ректор протоиерей Владимир  Сорокин. И  я  проработала там шесть лет. За  это время  я  познакомилась со  многими прекрасными священниками. И  наш духовник архимандрит  Кирилл (Начис) , и  отец Владимир Сорокин , и  протоиерей Василий Стойков ,  и  архимандрит Николай (Парамонов) стали для меня путеводителями в  выборе  служения Церкви. Я  видела в  них настоящий жар души, жар  веры. Они, по  евангельскому слову, «не оставили первую любовь свою».  И  потому всегда с  уважением, не  снисходительно, не  тяготясь, но  не сдавая позиции в  спорах, серьезно беседовали со  мной.

Потом стала появляться духовная литература, напечатанная или на  какой-то ужасной  бумаге, вроде туалетной, или фототипическим способом, так что разбирать текст  было сложным делом. Я  могла прочитать книгу за  ночь, и  мне не  терпелось обсудить прочитанное. Как-то особенно близки мне были  размышления архимандрита Софрония (Сахарова). То, что он писал, хорошо отражало  несколько драматические поиски Бога в  современных реалиях, через слезы, молитву.  Он искал красоту и  нашел её — в  вере. По  его  словам, высшее из  доступных человеку искусств  — это искусство молитвы.

Чего ищут люди? Любви. И  я  тоже её искала. Но  только совершенную, непреходящую. Меня волновал вопрос: как её достигнуть? И,  главное, как сохранить? Отчего мы теряем любовь? Ответы не  давались  так просто. Ведь бывает, что человек читает Евангелие и  не  понимает. То  есть текст ему, конечно, понятен, но  сердце не  откликается, истина ему не  открывается. Что тут делать? Только просить  у  Бога понимания. Вот и  я  молилась, чтобы Бог открыл  мне, что  же такое Его любовь. Помню, как вставала в  пять утра и  долго добиралась до  храма, где-то пешком, через  какие-то пустыри, где-то транспортом, который ходил крайне редко. А  после  службы думала, как  бы мне поскорее снова вернуться в  храм,  чтобы окунуться в  эту Божественную любовь. Как можно было вот  эту любовь променять на  любую другую? На  конечную? Нет, меня  никогда не  устраивала конечность. А  монастырь  — это школа любви.

Мне  хотелось уйти в  монастырь лет с  18–19, но  я  закончила  университет и  только через год приняла постриг. Рано? Это по  нынешним меркам рано, из-за современного инфантилизма, но  многие святые стали  монахами в  12 и  даже 10 лет, и  это был  их осознанный выбор. Конечно, первая призывающая благодать не  может быть  вечной, это и  не  полезно человеку, на  смену ей приходит  благодать очищающая  — испытания веры и  верности не  избежит ни  один человек. Бессмысленно, уходя в  монастырь, бояться чего-либо, например, охлаждения.  Страшливый человек не  будет укоренен в  Царствии Божием. Ведь и  в  брак вступает человек, опираясь лишь на  свои представления о  том, что его ждет в  семейной жизни. Знание приходит только  к  тому, кто не  побоялся встать на  свой путь. Благодать  стоит того, чтобы себя понуждать, и  она всегда связана с  жертвой.

Если что и  смущало меня больше всего,  так это то, что родители были против. Конечно, ведь они  желали мне того  же, что обычно принято желать: семью, земное  благополучие. Дело не  в  том, что они мне как-то препятствовали,  а  в  том, что мое решение их огорчало, даже сокрушало.  И  я  много размышляла, могу  ли я  позволить себе стать  причиной всего этого. Выяснила, что мнение, будто без благословения  родителей в  монастырь идти нельзя, не  находит никаких канонических подтверждений.  Это миф. Наоборот, в  древности были канонические правила, которые налагали  церковное наказание на  родителей, препятствующих уходу детей в  монастырь. Но  подобное знание не  дает права пренебрегать тем, что близкий человек  будет страдать. Ведь получается, что жертва родителей часто оказывается большей,  чем жертва ребенка. Я  ведь по  собственному желанию делаю свой  выбор, а  они должны вопреки своей воле с  ним смириться.  И  потому мне нужен был совет. Благословение на  монашество я  уже получила у  старца Николая Гурьянова. А  со  своими сомнениями  обратилась к  митрополиту Иоанну (Снычеву). И  он помог мне преодолеть  переживания, дав понять, что воля Божия для одного человека всегда  в  итоге оказывается благой и  для его близких. Я  очень  в  это поверила и  позже смогла убедиться, что так оно  и  есть. И  по  сестрам вижу, что Господь ни  разу  не  посрамил их надежду на  это. Помню, к  нам в  монастырь пришли две сестры, их мама не  только была против,  но  даже задавала такие сложные для любящих людей вопросы: «Вы  кого больше любите, меня или Бога?» Они все-таки подвизались, а  потом их мама сама к  нам пришла, приняла постриг, говорила,  что лучшие дни своей жизни провела именно здесь, и  повторяла:  «Как жаль, что я  так поздно сюда пришла». И  моя  бабушка тоже стала монахиней нашей обители, здесь и  умерла.

Митрополит благословил меня сюда, в  Новодевичий монастырь. Первый год  оказался очень непростым. Я  уже упоминала призывающую благодать, и  думаю,  что только она меня и  поддерживала. Нас было всего пять-шесть  сестер. Всё новое. Очень тяжелые условия проживания. Тогда у  обители  был только один флигель, в  плохом состоянии, да  и  он  не  был окончательно передан. В  других зданиях размещался Научно-исследовательский институт  электромашиностроения, какие-то арендаторы. В  некоторых помещениях жили очень странные люди,  наркоманы и  бывшие заключенные. Никакой охраны у  нас не  было,  любой мог зайти на  территорию монастыря. Сколько раз кражи случались,  в  том числе прямо в  храме. Находиться здесь было опасно  для жизни. Но  для нас всё это не  было неожиданностью.  Мы знали, на  что шли. Никаких романтических надежд не  питали.  Это сейчас можно прийти в  монастырь на  всё готовое, сразу  окунуться в  атмосферу красоты и  благолепия, в  1990-е всё было  иначе, и  такое положение дел не  огорчало, скорее вдохновляло на  труд. Если что-то и  расстраивало, так это то, что Литургии  были не  каждый день, священников не  хватало. Это великое благо,  что сейчас мы утешаемся ежедневным богослужением с  предстоянием священников перед  престолом Божиим. Далеко не  все монастыри имеют такое счастье. А  в  те  времена это лишение для нас было куда большим,  чем все остальные. Так-то мы и  ремонт делали своими руками,  и  территорию очищали от  завалов.

И все-таки, какое это было  прекрасное время. Всё было радостно, необыкновенно. Мы только и  удивлялись:  «За что нам такая милость Божия?» Это переживалось как ежедневное  чудо. Как так, мы никто и  ничто  — и  вдруг  мы в  том месте, где столпы веры подвизались, жили до  нас. Очень чувствовалась связь с  усопшими сестрами, помощь священномученика Илариона  (Троицкого), тогда его мощи еще не  были перенесены, и  мы  ходили на  кладбище, служили литию, панихиду или просто приходили с  сестрами за  его поддержкой, которую явственно ощущали.

Конечно, сейчас  обитель живет совсем другой жизнью и  по  сравнению с  тем  временем, когда она только возрождалась, и  с  тем, что было  в  досоветскую эпоху. Городские монастыри  XIX  века сильно отличались от  сегодняшних. Например, наш монастырь открывался только на  часы богослужений. Богомольцы  на  территорию обители доступа не  имели. Они приходили в  храм  через Святые врата, попадали в  собор, молились там и  уходили,  а  дальше монастырь закрывался на  ключ. Или вот дореволюционный дом  для паломников, в  совокупности около 150–200 квадратных метров, вмещал совсем  немного людей. Кроме этого были только две паломнические комнаты при  игуменских покоях, их называли «кельи для говеющих лиц». А  сейчас  у  нас три этажа для паломников.

Получается, сестер было триста,  а  богомольцев трое, а  сейчас сестер тридцать и  богомольцев море.  Конечно, это нагрузка. Сестры устают. Ведь постоянное общение с  людьми  куда сложнее, чем другой труд. У  нас даже считается отдыхом  послушание, где можно побыть в  одиночестве: смести осенние листья, убрать  снег. Но  мы помним, что во  всем Божий Промысл. И  поиск комфорта, даже под предлогом тишины, спокойствия для молитвы, никогда  не  даст результатов. Никаких. Всегда будет чего-то недоставать, как плохому  художнику, у  которого то  кисточка не  та, то  краски не  те. А  если человек взращивает дарованные таланты духовной жизни в  тех условиях, что дает ему Господь, он получит больше, чем  желает, а  если не  получит, то  будет понимать, что ему  это и  не  нужно.

И тому много примеров. Вот, пожалуйста: отец  Иоанн (Крестьянкин), многонаселенный Псково-Печерский монастырь, огромное количество паломников. Помню, сама  видела, как батюшка спасался от  богомольцев, каким роем пчел они  за  ним неслись по  территории монастыря, а  он, в  такой  свойственной только ему манере, восклицал: «Помилуйте старого человека!» Разве помешало  ему это достигнуть, не  побоюсь этого слова, святости? Разве препятствовало  молитве? Конечно, нет.

Или вот природа. Поэтизировать  её  — свойство нашей русской души. Но  когда мы слишком  одухотворяем её, подпадаем под очарование, то  больше теряем, чем приобретаем.  Ведь идеальное место для монастыря ассоциируется часто с  загородными тишиной  и  покоем: живописная речка, сосновый бор, осинка листвою шелестит. Какая  красота. Мир как тварная икона Небесного Царства. Как при этом  понять слова аввы Макария о  том, что если шум тростника  мешает твоей молитве, заделай свою пещеру, чтобы его не  слышать.  Почему из  красивых оазисов древние монахи уходили в  некрасивые, каменистые,  засушливые места? Да  вот недавно мы были в  паломничестве по  святым местам  — даже монастырь Саввы Освященного ведь посреди пустыни  стоит. Какой там оазис? Говорят, где-то там есть маленький источник,  в  котором как-то дозированно вода набирается, а  так это безлюдная,  безводная пустыня. Ведь это делалось сознательно. Монахи лишали себя земной  красоты, этого утешения, чтобы только Христос наполнял их жизнь, не  желая заслонять ничем Его образ. Кто хочет спасаться, тот будет  делать это в  любом месте, а  кто решит искать земных  утешений, никогда доволен не  будет, не  утешат его до  конца  никакие земные радости. За  красивой речкой захочется и  вид красивый,  затем — чтобы климат был хороший, чтобы и  снег лежал, и  печки топить не  надо было, чтобы и  на  коньках кататься,  и  бананы с  деревьев рвать. Как так сделать, чтобы рай  был на  земле? Никак. Потому что душа каждого из  нас  знает слова блаженного Августина: «Ты создал нас для Себя, и  не  знает покоя сердце наше, пока не  успокоится в  Тебе».