Спокуй, спокуй. Всё будет хорошо

Продолжаем рассказывать о наших прихожанах.

Мы сидим на просторной кухне ­где-то между Суворовским проспектом и Синопской набережной. Центр Петербурга, а район удивительно тихий. За окном крепчает мороз, в доме тепло и уютно. Квартира с историей. И свою историю начинает хозяйка квартиры, наливая из старинной медной турки крепкий горячий кофе. Это Гуля Алексеева — художник, мастер художественной куклы, член Творческого союза художников России.

Текст: Ольга Лебединская. Фото: Станислав Марченко

— Мы не очень давно сюда переехали. До этого жили в коммуналке на улице Восстания. Много-много лет. И думали, что не выберемся оттуда. Но вот, смогли. Мне здесь очень нравится. Дети во дворе играют, и соседи хорошие, — рука с туркой внезапно замирает, и Гуля упирается в меня взглядом. — Так какие у вас ко мне вопросы?

Гуля Алексеева

художник, мастер художественной куклы, член ТСХР (IFA). Окончила сценографический факультет ЛГИТМиКа, работала в драматических театрах, поставила несколько кукольных спектаклей.

— Вопросов много. Первый и главный — как вы стали православной христианкой?

— Это длинная история. Крестилась я взрослым человеком. По окончании института мы с мужем, Сашей, и дочкой, её зовут Марина, попали в Сибирь, в город Абакан. Веселенькое место. Помните, у Галича: «Облака плывут в Абакан… Не спеша плывут облака… Им тепло, небось, облакам… А я продрог насквозь, на века…»?
С Питером был большой контраст. Двухэтажные сталинки в центре, а дальше — деревянный частный сектор. Впечатление, что попала в фильм Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин». Город — пересыльный пункт. Там же лагеря кругом. Да и время непростое.

Мы работали в кукольном театре. Я была заведующей постановочной частью. Работа была не творческая и радости не доставляла. Друзей не было. Но ­как-то потихонечку мы вписались в ту жизнь. Муж стал художником-­постановщиком. Всё стало налаживаться.

А потом Гуля серьезно заболела. Ей давали 3–4 года нормальной жизни. И она решила креститься. Но не потому, что хотела поправиться. Не думала даже про это. Просто не хотелось уходить некрещеной.

— Я всегда знала, что Бог есть. Но про такие вещи в семье не принято было говорить. Родители — обычные советские люди. Хотя мама часто повторяла «Алла Бирса!», что в переводе с татарского означает «Дай Бог». А незадолго до смерти она рассказала, что мой дед по отцовской линии был муллой. Мама очень тяжело приняла мое крещение. Вплоть до разрыва отношений. Но со временем всё нормализовалось.

Гуля крестилась вместе с подругой. Это произошло в 1988 году в Никольской церкви Абакана.

— Настоятель храма священник Василий Семёнов сказал, что, так как мы недостаточно подготовлены и не проходили катехизацию, он покрестит нас по особому обряду. Есть такой обряд для взрослых людей, находящихся в опасности.

Хотя я не могу сказать, что совсем ничего не знала о христианстве. Я же училась сначала в художественной школе, потом в училище, в институте. И везде нам преподавали историю искусств. А всё искусство изначально религиозно. А наше — выходит из христианства. Потому евангельские сюжеты мне были знакомы. Хотя само Евангелие тогда ещё не читала. Его невозможно было купить или ­где-то найти, даже в храме. Книги там не продавались, только нательные оловянные крестики. И прихожанки переписывали молитвы от руки. Вот такое было время.

Гуля показывает бережно хранимые листочки с молитвами.

— Крестили меня во время Великого поста на неделе Марии Египетской. Потому отец Василий окрестил меня Марией. Перед этим рассказал о её судьбе. Более всего меня поразило, что она не могла вой­ти в храм. С тех пор отзываюсь и на имя Маша, — Гуля смеется.

А потом события стали развиваться стремительно. Лечащего врача Гули уволили, он оказался наркоманом. На его место пришел молодой доктор по имени Александр, только что окончивший институт. Он снял неправильно поставленный диагноз. Со здоровьем всё оказалось нормально. Гуля выдохнула. Начался новый период жизни. Она ушла из театра. Молодой доктор пригласил её на работу в «дурку». Так ласково тогда называли городской психоневрологический диспансер. Это был 1989 год.

— Я должна была заниматься с больными искусством. Сейчас бы сказали, арт-терапией. Мне выдали белый халат, стопку бумаги, фломастеры и карандаши. Благословили словами: «Ты художник, тебе проще будет найти с пациентами общий язык». Я приносила из дома альбомы, репродукции и рассказывала своим подопечным о картинах, художниках, о христианстве. Один больной даже на меня пожаловался. Сказал, что я говорю только о Христе.

Это был очень интересный и полезный опыт. В «больничке» было мужское и женское отделение. Туда нельзя было ходить без санитаров. Но я пренебрегала этим правилом. Больные боятся санитаров, не могут при них раскрыться.

Однажды произошло вот что. Я тогда была беременна, но в огромном халате этого не было видно. Мы сидим за столом, я ­что-то рассказываю. Кто хочет рисовать, тот рисует. Кто не хочет — не рисует. Вдруг ­где-то рядом начинается драка. Кто, кого, почему — непонятно, но очень страшно. И мои подопечные выводят меня в коридор, прикрывая собой, ставят в угол. И образуют вокруг меня полукольцо, чтобы защитить.

Вот такое было отношение этих людей ко мне.

Разных я там судеб нагляделась. Помню, мальчишка-­подросток. Сидел с нами за столом, но никогда не рисовал. Только злое иногда ­что-то приговаривал. Постепенно начал оттаивать. Рассказал мне свою историю. Жил с бабушкой, дворовые ребята его обижали, грозились бабушку убить, если он денег им не принесет. Парень поэтому частенько из дома убегал, школу запустил. Добегался до «дурки». На препаратах серьезных к тому времени был. Я пошла к лечащему врачу и рассказала его историю. И ведь разобрались, выпустили его. С бабушкой побеседовали, посоветовали место жительства сменить.

Но, конечно, и больные люди там были. Помню Володю. С виду совершенно нормальный человек. Я его спрашиваю: «Зачем вы здесь, вы же совершенно нормальный?» Он говорит: «Да, нормальный, только голоса в голове слышу. А они приказывают взять топор и идти убивать». Вот так. Это шизофрения классическая. Я потом его часто на улице встречала, когда с коляской прогуливалась. В ПНД уже тогда не работала. И каждый раз думала при встрече, что же в ­голове-то у него сейчас происходит? Что ему там голоса говорят?

С больными на отделениях мы рисовали, а с теми, кто наблюдался в дневном стационаре, делали кукол. И даже устраивали кукольные спектакли.

Три года я там проработала.

А еще в Абакане я начала писать иконы. С благословения отца Василия. Я его пригласила однажды освятить квартиру, он пришел, увидел мои работы и сказал:

— У тебя дар. Тебе надо иконы писать.

Целый год писала иконы — соблюдала пост. Внутренне настраивалась, находилась в молитвенном состоянии.
Потом дарила их друзьям, отцу Василию. Хоть он и говорил, что нехорошо это. Надо за свою работу деньги брать. Потом отец Василий уехал в Шадринск служить, а настоятелем Никольского храма стал его отец — священник Алипий (Семёнов). Он предложил написать праздничный ряд для храма. Но у меня тогда только что сын родился, Ванечка. Я не могла себя полностью работе отдать и отказалась.

Тогда пригласили другого человека. Он не был профессиональным художником, но рисовал картины на библейские сюжеты. Он сделал праздничный ряд. Но когда иконы повесили, прихожане отказались в храм приходить. Ч­то-то в них было «не то». Праздничный ряд убрали. А «художник» после этого назвал себя Христом, надел красную рубаху, начал босиком ходить по улицам. Так родился тот самый Виссарион. Он собрал вокруг себя общину. Его адепты, молодые и агрессивные, частенько приходили в храм и устраивали всякие провокации.

В общем, жизнь в Абакане в то время была бурная. Мы часто ездили в соседний Минусинск. Мне очень нравился этот старинный купеческий город. Там сохранилась настоящая деревянная архитектура. Бурлила культурная жизнь, было много интересных людей — художников, поэтов и музыкантов.

А в Абакане открылась первая частная галерея. Я туда пришла со своими работами. И там мы устраивали творческие вечера по четвергам. Читали стихи, слушали музыку, еще ­что-то придумывали. Было весело.

В Сибири жили до 1994 года. Но мысль вернуться в Санкт-­Петербург не оставляла. Возвращение получилось очень сложным. К тому времени мы получили в Абакане квартиру и приватизировали её, потом продали. А времена были «бандитские». И мы попали в сложную ситуацию, оставшись без квартиры, без денег, без прописки — на улице с двумя детьми. Типичная история из 90‑х. Жили у родственников в Павловске. Мытарства эти продолжались год.

Сколько себя помню, всегда делала кукол. С детства. Мы с подружками наряжали стеклянные бутылочки, оборачивали их тряпочками — играли в принцесс.

Но, хотя художественное образование у меня было, поступать на кукольное отделение я побоялась: думала, не смогу там учиться. Ведь у меня до этого не было такого предмета, как скульптура, не было навыков лепки. И я решила, что мне нужен более абстрактный вид искусства. Поступила на сценографию.

Уже в Абакане вернулась к своим куклам. Они тогда были совершенно не востребованы. Хотя иногда и удавалось ­что-то продать. К­акое-то время мы даже жили на эти деньги.

Когда переехали в Санкт-­Петербург, первое время я себя очень винила во всех наших неудачах с квартирами. Мне казалось, что это всё произошло из-за моей самости, моей гордыни. И тогда я решила вообще отказаться от творчества. Это были очень тяжелые годы. Но потом потихоньку всё опять стало налаживаться, и я вернулась к любимому занятию. Сделала несколько кукол для небольшого театрика, который ездил по детским садам. Потом стала возить своих кукол в Москву. Попала в Галерею Елены Громовой. И с тех пор занимаюсь только ими.
Из Галереи через несколько лет тоже ушла. Были слишком жесткие условия сотрудничества. А я люблю свободу.

А в 2017 году жизнь опять сделала интересный поворот. На «Фейсбук» пришло письмо от католического священника, отца Люциана. Он написал, что живет в Кракове, является настоятелем монастыря. Объяснил, что случайно увидел Гулины работы в интернете, и они ему очень понравились. Предложил ей сделать для монастыря большой проект — краковскую шопку. Это разновидность рождественского вертепа. В 2018 году краковские шопки были включены в Список нематериального культурного наследия ЮНЕСКО.

— Первые куклы были готовы за несколько дней до 24 декабря 2018 года. Отец Люциан договорился с польским консульством о транспортировке драгоценного груза из Санкт-­Петербурга до Варшавы. Я была счастлива. И вот приходит сотрудник консульства, видит мои уже упакованные работы — и говорит: нет, мы их не возьмем. Видимо, они не ожидали, что размеры груза окажутся такими большими.

Звоню отцу Люциану, кричу в трубку: «Всё пропало!» Бегу за билетами. На самолете кукол не повезешь, на поезд билетов уже нет. Остается автобус. А там свои правила транспортировки. Пришлось всё переделывать, переупаковывать.

Еще нужно было разрешение получить на вывоз. Разрешение мне дали, а печать не поставили. В тот момент новый закон принимали, и печать ­почему-то не имели права ставить. На мой вопрос, пропустят меня на границе без печати или нет, ответ был такой: если не пропустят, вернут деньги за билет.

Я в панике опять звоню отцу Люциану. А он мне: «Спокуй, спокуй, всё будет хорошо. Мы будем молиться!»

И я поехала. На границе всё было ровно. В Риге меня встретила женщина, с которой договорился отец Люциан. Провела со мной весь день и посадила на автобус до Варшавы. Это были предпраздничные дни. Автобус долго стоял в пробках, и приехали мы не по расписанию, а глубокой ночью.

Отец Люциан должен был сам меня в Варшаве встретить. Но получилось так, что я не смогла разобраться с новым телефоном и всякий раз, как он звонил, сбрасывала звонок. А потом уже звонков и не было.

И вот мы в Варшаве. Глубокая ночь, белый снег, луна светит. Автовокзал уже закрыт. Народу никого нет. У меня в кармане 35 евро, а в руках две огромные коробки. Я стою посреди пустой площади и не знаю, что мне делать. Вдруг вижу высокую фигуру, понимаю, что это отец Люциан.

— Гуля? Где ты была? Я тебя так ждал! — говорит он.

Так мы и встретились в первый раз.

К празднику шопка была на месте. Я присутствовала при её сборке. Декораций, правда, еще не было. Их отец Люциан делал сам — выпиливал в подвале. Он ведь тоже художник.

С тех пор мы дружим. Я и позже делала для него кукол, переправляя их разными способами.

Отец Люциан приезжал в Петербург в 2019 году со своей духовной дочерью Мариолой. Она иконописец, живет в Варшаве. Мы много гуляли. А жил он в католической семинарии. Я там впервые увидела работы отца Зинона — известного художника-­иконописца, архимандрита. Отец Люциан очень любит отца Зинона, просто боготворит его.
И он всё время говорил мне про Феодоровский собор, очень рекомендовал туда пойти. Ведь нижний храм Феодоровского собора восстанавливался по проекту отца Зинона. Там его фрески и иконы. Вот такая связь здесь. Тонкая и про любовь.

А у меня ­как-то не складывалось с Феодоровским. Хотя я и была подписана на его страничку в «Фейсбуке». Но рядом со мной Спасо-­Преображенский собор, Леушинское подворье. Туда и ходила.

А потом отец Люциан попросил меня зайти в мастерскую, которая находится на территории Феодоровского собора, забрать гипсовые плакетки для росписи. Вот так я там и оказалась впервые. Забрала плакетки и зашла в сам храм. Зашла — и поняла, что больше никуда не пойду. Здесь мое место. Прошла катехизацию. Сейчас учусь на просветительских богословских курсах.

— А как приходит идея сделать ­какую-то куклу?

— Куклы приходят сразу и целиком. Неизвестно откуда появляется образ, идея. Я раньше, когда меня спрашивали об этом, отвечала, что идеи приходят из ноосферы. А художник, как локатор, настраивается на прием и ловит их. Думаю, так и есть. Часто же бывает, что несколько художников делают одно и то же. Идеи витают в воздухе. Настраиваешься и ловишь. Всё просто.

И я сама не могу его изменить. Сейчас делаю куклу в подарок своей подруге. Она живет в Грузии. Изначально это был обычный ангел. Дошло дело до крыльев. И не могу себе представить Леру, так зовут подругу, с традиционным миловидным ангелом. Она женщина яркая и темпераментная. И мой ангел становится всё проказливее и проказливее. Сейчас как раз думаю, какой же костюм ему сделать.

Раньше делала по двадцать кукол в год. Работала запоем. Это было некое бегство от жизни. Но от ­себя-то не убежишь. Сейчас всё спокойнее. В прошлом году сделала девять кукол. Шесть из них ангелы. Кукла — как ребенок, которого ты отпускаешь в самостоятельную жизнь. И дальше она живет сама. У нее своя судьба.
Я получаю огромную радость от работы. Я счастлива в эти моменты. Но это трудное счастье — порой от него волосы на себе рвешь. Творческий процесс всегда мучителен. Но это настоящее счастье.

— Что вас вдохновляет?

— Люди часто желают мне вдохновения на день рождения или праздники. А я говорю: ну нет, только не это. Вдохновения у меня и так много. Пожелайте мне времени, чтобы успеть всё это реализовать!

Если художник хочет состояться как художник, как творческий человек, он не должен думать о деньгах. О том, как это будет продаваться. Если будешь об этом думать, то ты будешь делать деньги. Хотя, наверно, есть люди, которые могут и то и другое. Но я так не умею.

— А какие идеи, образы сейчас готовятся родиться?

— Я хочу сделать работы на тему юродства, юродствующих. Юродивые, клоуны, скоморохи. Люди, которые не боятся говорить правду. У меня уже есть ­какие-то образы, я это всё вижу.

Мы недавно сидели с Наташей Крутовой — художником, прихожанкой Феодоровского собора. Я рассказала ей о своих задумках и сомнениях. Я всё это сделаю, но куда потом буду свои работы девать? Будут ли они ­кому-то нужны?

И Наташа мне ответила так: «Дерево, когда оно растет, не спрашивает, куда расти. И ты будь как дерево. Просто расти».

Я согласна. Для меня процесс всегда важнее результата.

И если раньше я всё четко планировала — и процесс, и результат, сейчас не хочу этого делать. Пусть больше пространства останется для Бога.